Ответ

A.Cеливанову 

Бежит речка, как живая, 

избегая общих мест, 

Господа не называя, 

крутит лист и камни ест.

Все, что знаем о свободе, – 

из чужого словаря. 

Ты скажи хоть о погоде, 

но с другим не говоря.

Что – свобода? Ну свобода. 

Пустота со всех сторон. 

Мой глагол – другого рода, 

оттого протяжней он.

(К этой строчке примечанье – 

на окраине листа: 

чем длиннее окончанье, 

тем пустыннее места.)

Друг далекий, Селиванский! 

Только воздух надо мной. 

Слева берег пенсильванский, 

справа берег – как родной.

Для того нужна граница, 

для того я тут стою. 

Вот летит большая птица, 

я ее не узнаю.

The Letter. It’s Just ...                              

                                    For A.Selivanov

...a note

from here which I can define as here

to dear you there, in the land of names.

So, here in the hills

under my feet

a rapid river –

as if  alive –

eats gravel,

swirls

leaves and twigs,

avoids all common places,

doesn't

- can you believe it?  -

name names

say, freedom.

What's freedom? you asked

(being, I guess,  sarcastic).

– A lot of empty space,

not masked by names

or gender,  like verbs in local  language.

Only air’s above me -

and if there is a border –

it’s  this transparent, braided, quick

between that grass

and more grass to the west.

                        Translated from Russian by the author

***

В краю, где трудно сказать «еврей»,

поднимается ветер тугих дверей,

   край земли начинается над головой –

и если и ждут меня, то лишь листва, стволы,

город как локти ставит углы –

   снизу серый –  и сразу вдруг голубой.

А за городом время после дождей,

глина кисельная в сто свечей

             светится, как нигде.

Там запрягают долго и никуда

не едут. Там на дворе вода.

              Там «расступись» не говорят воде.

Где тяжело человеку и хорошо стрижу.

Где я себя не вижу, – тебе скажу, –

   и в этом нет ничего, нет ничего –

там, пока не рассвет – не отопрут засов.

Там еще пять часов шесть часов.

   Ты спи – я начеку.

А по рельсам руслам вниз течет молоко

тумана: мелко, и вдруг потом глубоко,

   в нем, далеко, как люди, идут фонари,

Там лес еще не разлепил ресниц,

хочешь – стой перед ним, хочешь – падай ниц,

   хочешь – зажги свечу, хочешь – сам сгори.

Homeland  

For instance, it is hard to utter "Jew,"

although other ways to say it exist, a few of them.   

Heavy doors close. Before I know it, I'm out. 

And if anyone waits for me ––

that would only be  trees as   

the drizzling city sticks out street corners on me like sharp elbows.  

As for the countryside, a jelly of mud, no,  a river of clay flows,

glows like a 100 watt bulb. In the yards,

glazed pockets of snow shine –– starch on freshly washed linen. 

They harness for days back at home, and despite the proverb  

ride nowhere at all.  The direful  prorub stands for an ice-hole.

The rivers in April look pretty much like they did in March.

There, the past stays with one for long

and is good to swallows.  Then, let's go now, -

you'd say in your sleep, and I follow

you to the land where no one unlocks the gate 

till dawn.   It is 5, it is 6...

Sky is low over the hollow run.  Sleep. 

Down the railroad tracks,  down the river beds,  

fog –– milk from the Russian folk tale –– flows. Platform lights, like beads   

or rosaries,  count themselves till dozen,  and then start again.  

The forest hasn't yet opened its eyes.  Stand before it 

 or fall to your knees –– to the forest it's all the same. 

 Light a candle or burn down yourself - like ogón,”

it's there, neither friend, nor fortress.   

=====

* ogOn' - flame, fire (Rus) 

                        Translated from Russian by the author

Сага

1-й подъезд: 

Челюкановы, Пряхины, близнецы Овсянниковы, зем- 

ледельцы Китайкины, все уменьшающаяся баба Дора, 

Лена Кузнецова, Юра Панфилов с матерью, Галёмины 

на втором, их родители на третьем.

2-й подъезд: 

хозяйственные Сьомко, хулиган Блудов Олег с ма- 

терью и бабкой, тетя Зоя из "Спортпроката" с дядей 

Алешей, Юля и Андрюша Шевченко, Коля, мы, 

Ядвига Густавовна, безумные Рутковские, Лошкаревы, 

Сироткины Наташа и Витя, тетя Соня с точно такой

же сестрой, Дзуенки.

The Saga

1^st  entrance:

the Chekhovs, the Priatkins, the Derzhavin twins, the practical Kotovs, every day  shrinking babushka Dora, uncle Yura with a big dog, the Slivkins on the second floor, their parents on the third.

2^nd  entrance:

the Kitaikins, bandit Bludov with mother and grandmother, aunt Zoia from the “Sports goods”  (with uncle Alyosha),  Vanya Karamazov,  Kolya,  us, Yadviga Kazemirovna, the Mandelstams,  Natasha and Beso Orphanashvili, the crazy Rutkovskys, aunt Sonya with a sister just like her, the Margolins, the Bloks.

                                     Translated from Russian by the author

* * *

Пора вернуться к самому началу,

как в хорошо заверченном романе.

Пора вернуться к самому началу,

войти и встать надолго в хвост вагона,

и, сумку привалив к опасной двери,

покачиваясь, долго нависать

над Схемой Линий Метрополитена.

Мне нравятся названья этих станций:

вот Семьдесят седьмая улица, а вот

уже Сорок вторая, боже мой! –

как хороши неназванные вещи! –

так пальцы пробегут по позвонкам,

так дождь бежит себе, не называя,

смывая ложной схожести пыльцу.

В местах, где рифмы долго не живут, –

как хороши, как свежи повторенья.

И если померещится значенье

иль, Боже упаси, какой-то тайный смысл –

смахни его, как рифму. Повторяясь,

скажу тебе опять: в повторах этих,

бессмысленных подобьях, возвращеньях

– нет ничего. Один лишь теплый свет

бесценного сквозного бормотанья.

...Когда-нибудь, на Пятой авеню

найди позеленевшую богиню

чего-то там. Скамеек, например.

Бродяга возлежит в ее тени.

Вся в ямочках она, в руке – газета

вчерашняя. Шутник – космополит:

вот-вот прочтешь знакомый заголовок.

Как эта осень пасмурна! Как нас

тревожат эти надписи на сваях!

Кошмарное бывает величаво,

особенно – когда глядишь с моста,

и вывеска багровая отеля

похожа на плакат "ЗА КОММУНИЗМ".

Я не увижу, как его снимают.

И я тебе еще скажу, схватясь

за поручень серебряный в десятках

блестящих отпечатков, близоруко

склонясь над вечной схемою метро

(как будто это карта звезд), скажу: зевака

не помнит, не накопит ничего,

ни странствие, ни грустное влеченье...

как капли – ласточке, как пальцы – позвонкам

– смотри сюда скорей – смешно, щекотно...

И я тебе еще скажу: никто,

похоже, что никто

                  на нас не смотрит сверху

Double Exposure

It’s time to go back to the beginning,

like in a tightly knit elaborate novel,

it’s time to go back to the beginning,

to get in, to stop at the car’s far end,

to drop the bag against the scary door,

and, keeping balance, hover

over the Map of Our City Subway.

And I will also tell you, having grabbed

the silver handle covered by a dozen

glittering fingerprints, and leaning over

(for I am near-sighted)

 the Mighty Subway Map,

as if it were a star map, - I will tell you:

an idle rider remembers nothing,

saves only losses.

I like the clear names of passing stations:

now it’s Seventy Seventh, and now –

already Forty Second, look.

How sweet are things that rest unnamed!

- like fingers running down the spine,

like rain that runs around but never names,

and washes off the dust of false resemblance.

In places, where rhymes don’t stay for long

- how sweet, how fresh come through these repetitions!

And if you see a ghost of message or,

God forbid, some hidden meaning – sweep

it away, like an annoying rhyme. Repeating

myself, I’ll say that as for repetitions,

for senseless similes, returns

and going-backs –

there’s nothing to them.

They’re but a warm light,

but precious stitching mutter.

… One day go down Fifth Avenue and find

a greenish goddess

(a hornless wreck, a bench, a shade)

with arms half-open, in a semi-circle.

Into the middle of this solemn gesture

a joker stuck a paper

-don’t you know the joke?

The headlines look like Soviet.

How foggy is this fall! How badly

we’re bothered by the billboards on the road!

Nightmare can be magnificent, and more so,

if watched from an iron bridge with peeling paint,

and a maroon and huge and dusty sign

of the hotel looks like a board

“AHEAD TO COMMUNISM!”

I’ll never see it being taken down.

Look,  neither wandering, nor a sad attraction..,

like raindrops to a bird, like fingers to the spine –

quick, look here: feels funny, ticklish…

And I will also tell you that no one,

or so it seems – no one

is watching us from

above

                                    Translated from Russian by the author

Любовь

...перебирая четки пустяков –

обмолвок, взглядов; мятых лепестков

замучив миллионы; от свиданий

страдая; год

из четырех углов

следившая,

                    и двух не молвившая слов...

Love

...counts her beads of trifles,

slips of tongue, quick glances,

having tortured millions

of crumpled petals, anguishing

from encounters, for one  year watching

from the four corners, having not uttered

            even two words...

                        Translated from Russian by the author

* * *

Ребенок, задержавшийся за дверью,

увидит в комнате, к полуночи войдя,

как взрослые без деток веселятся.

А он-то думал... только и всего?

Он думал – там таинственный, волшебный,

как мамины духи и как в шкафу коробки,

бесплотный невозможный праздник-мир.

А оказалось они просто едят и пьют и очень громко говорят

и красные глаза на красных лицах

и это всё

Without Title

The child who lingers behind the door

will see when entering the room towards midnight,

how grown-ups    have fun alone.

He thought… Just this, no more?

Where is  magic, where’s    impossible world of mystery

smelling of mom’s perfume

and  those boxes way back in the closet,

the endless holiday?

-- They are just eating, drinking, talking so loudly,

red eyes on their red faces and

that’s all.

                        Translated from Russian by the author

Конец света

Да нет же, это время так же нам

принадлежит, как вот луна...

Я говорю, что время несводимо

к тому, что слышит вечером жена

от легшего с газетой нелюдима.

Он ей подробности неслабые дает,

последнюю ужаснейшую сводку.

Она – тайком к дверям – и в мусор их несет,

и сверху для надежности – решетку

(ее никто не видит, лишь луна)

и – мельком – на луну и дом соседний.

А завтра день последний настает,

а к вечеру он снова предпоследний.

     7 сентября 2001 г

The End of the World

Time!  It belongs to us

not more than, say, the moon,

time, oblivious to whatever

a wife hears in the evening from

some misanthrope on the couch with a newspaper.

She listens patiently to the details

of the appalling news,

and  sneaks out to bury  them in the recycling bin

with an iron weight on top.

Nobody sees her but the moon.

So, it’s tomorrow - that last day of the world,  at least

until the evening when it is once again

second to last

                                    September 7, 2001

                                      Translated from Russian by the author

В югендстиле. Браунау-Ам-Инн

                    Ночевала тучка золотая

                    на груди у Гитлера младенца.

                Кружева слегка приподымались

            все еще далекой занавески.

        Улыбалось ласковое чрево

        мира, прогибавшегося к югу,

        улетала чудо-занавеска.

        То ей захотелось восвояси,

          то скользила внутрь, на подоконник

            налегала, словно это мама

              гладила, скользя по одеялу

                  алою атласною ладонью.

                          Месяц нам какой апрель достался –

                                утренний, летящий, изумленный

                                      Климт червленый,

                                        и Бердслей червивый

                                       тоненькой решетки на балконе...

                                      Как живые, движутся обои,

                                     как живые легкие картины,

                                    кружево ласкает подбородок

                                 и   лучатся   дыры золотые.

                             Полдень, словно радио, играет,

                            с нами ни за что не расстается...

                           Ночевала тучка где попало,

                            а проснулась – радио играет,

                                песни распевает из колодца.

In Jugendstil. Braunau Am Inn*

                                                                 A golden cloud

                                                          on baby Hitler's chest

                                                        Laced  curtain

                                                      far away –

                                                     where that light is - bright

                                                      bulges

                                                      the world outside cambers  and curves

                                                           towards the East -

                                                               Breeze - and  the curtain

                                                                 flies away, then suddenly steps  

                                                                      in leaning on the window sill 

                                                                           - like Mutter,

                                                                                strokes unrippled blanket with her 

                                                                                   scarlet     satin    palm.

                                                                                     Late  April trembles on the

                                                                                      wallpaper, sweeps 

                                                                                      to the door in one move

                                                                                    - like pictures in the magic lantern  -

                                                                                     its greenish patterns.

                                                                                   Sleep!  little sheep

                                                                                 sing their quiet Donna, donna

                                                                                 look how they amble

                                                                                 down. Sleep,

                                                                                 Klimt shines in gilded windows,

                                                                                  and Beardsley's railing                                                                                                                                                                                                                                                                                                  snakes and meanders on balconies,       

                                                                                      and  Evil shows through the golden gaps

                                                                                      of Good,

                                                                                     and  healthy evening  Sun

                                                                                    plays like a radio

                                                                                 spinning

                                                                                its wired waltzes.

* Hitler’s birthplace

                                    Translated from Russian by the author

* * *

А.Межирову 

В полседьмого навеки стемнеет. 

Я вернусь в городок никакой. 

Пусть он взвоет, пускай озвереет 

мотоцикл за Пассаик-рекой.

От платформы до серой парковки 

– как пойду в темноте, пустоте? 

По реке города, как спиртовки, 

и над ними Ничто в высоте.

Никого моя жизнь не спасает. 

Светофоры горят из кустов. 

Это тихое слово Пассаик 

пострашнее татарских костров.

Вы рубились на темной Каяле – 

нам темнее знакомы места: 

тут машины весь день простояли 

у восточного края моста.

Все же странно, что с этой горою 

неподвижной – по небу лечу. 

Я примерзшую дверцу открою 

и холодное сердце включу.

Passaic River

                                    For A.Mezhirov

It becomes  dark forever at 6.30

as I'm the only one  to get off at my station,

warm train  taking the light away

to stars. In  the west, Passaic

rustles its winter waters in the leafless world

as I walk the resounding mile

from this platform to the car parked on the bridge's  east end

in December,

and down the  river, the invisible snowless Jersey towns

light up like a chain of alcohol burners,

the halos over them - what color are they? -

grayish orange like ashes

hover

            squashed  with blackness above them

- that's  where skies are.

Traffic lights shine from bushes,

steppe wolves.

Passaic, Passaic! Your quiet but hissing name is

like Mongol  campfires 

squeezing the fortress

I am the last one to defend

The cold  cars on the hill darker than skies

look like empty tin hats

on the soldiers' graves. 

As I, with  the hill and this town and

 asteroid lit by its blurry tide-moving  companion

 –– I am coasting in space, 

I'm flying away with the earth as I climb up all the way to the top,

as I reach for the key,

unstick  the icy hundred-ton door

with my bare fingers

and ignite the still

frozen  heart.

                        Translated from Russian by the author

* * *

А я стояла рядом и смотрела, 

а ты разматывал свой бесконечный бинт, 

за слоем слой. 

И все росли овалы бурой крови 

и шли все чаще. 

Ты плакал так беззвучно, одиноко – 

что я могла? 

Я в землю там вросла 

и видела, как марлевая пена 

ложилась под ноги. 

Вдруг кончился 

и соскользнул конец. 

Но раны не было, 

рука была бела.

Guilt

So I stood by and watched

and you were unwinding

that endless bandage

and bloody stains

those bloody brown rusty

grew bigger bigger

and flashed more often

you were weeping

so silently

What could I do?

I stood and gazed

at that descending

cloud of gauze

It ended suddenly

        the end

                slipped off

there was no wound

                                    Translated from Russian by the author

Присутствие

      Один – что снадобье, что миру  мумиё,

другой – как на  забор идет бодливо - и тпру,  и ну,

взрывая перегной -

и комья нервные направо и налево,

с корнями и  травой

- и все связалось вдруг и назвалось.

А тихое присутствие мое

не вызывало ни шторма, ни прилива,

и ничего пока не взорвалось,

и слава Богу.

Presences

One is like balm to the world's

                        wounds,

            yet another

                  attacks a fence -

                        like a bull

turning up soil;

             clods

fly from under

                        the hoofs

       fly left and right

                        with roots, with blades of sedge,

- and suddenly

       all things are bound,

           explained,

                       renamed.

     As for my presence –

it hasn't  made    a stir

- and nothing's been

            blown up,

thank God

                        Translated from Russian by the author

Ночь 

Трава нетерпелива под стопой – 

так неродившийся толкает с нежной силой. 

Потише, – скажешь, – что ты, Бог с тобой, 

я чувствую, и этого – хватило.

Но нет, не унимается. Права 

качает как ребенок, больно, 

и хочет сквозь меня расти трава – 

и вверх, и вниз – и прямо! не окольно!

Невидимое солнце-колесо 

и там, внизу гудящее, земное. 

Куда же ей, и вправду, коли всё – 

в светилах двух, загроможденных мною?

Ступни и корни – все тебе, трава! 

Вяжи, вьюнок, точи ножи, осока. 

Давай, раз-два, покуда я жива, 

пока я мякоть – протыкай до срока.

Grass

The brightest blade of day - night - is here.

I stand barefoot right in the center of the backyard,

under the exiled sun.

The grass stirs underfoot

Grass, like an unborn child, kicks,

impatient.

"Hold on, slow down,"  I say,

"for heaven's sake!

I get your point."

But no, it won't back off, it knows its rights,

demanding--willfully --its way,

It must grow through me.

Bindweed!

My soles, my roots, my stem

are yours.

Sedge!

Rapiers!

                                    Translated from Russian by the author